Речь против норманнов

По мотивам сериала «Робин из Шервуда» и «Лекции о вреде табака» А. П. Чехова.

Робин Локсли (в меру поседевший, в потрёпанном капюшоне и с луком за спиной). Милостивые государыни и некоторым образом милостивые государи. (Потирает нос.) Батюшка мой лесной пожелал, чтобы я с благотворительной целью произнёс здесь речь. Что ж? Речь так речь — мне решительно всё равно. Я, конечно, не оратор, не ритор, и чужд учёных степеней, но тем не менее всё-таки я вот уже тридцать лет не переставая, можно даже сказать, для вреда собственному здоровью и прочее, работаю над вопросами благоденствия народного, размышляю и даже пишу иногда, можете себе представить, учёные статьи, то есть не то чтобы учёные и не так чтобы пишу, а так, извините за выражение, зову отца Тука, чтоб он за мной записал, что мне в голову придёт. Мда.

Между прочим, на сих днях мною была написана громадная статья под заглавием: «О сравнительной урожайности посевов в деревнях и на лесных полянах в свете удобства сокрытия урожая от властей». Моим удальцам понравилось, особенно про корнеплоды, которые не надо прятать — они и так закопаны, я же послушал и разорвал. Ведь всё равно, как ни пиши, а налоги платить придётся.

Предметом сегодняшней моей речи я избрал, так сказать, вред, который приносит человечеству засилье норманнов, их образ жизни и сопутствующие ему излишества. Я сам не чужд человеческим слабостям, не прочь поспать помягче, поесть повкуснее, да и от крыши над головой не отказался бы, но папа велел их обличать, и, стало быть, нечего тут разговаривать. О норманнах так о норманнах — мне решительно всё равно, вам же, милостивые государи, предлагаю выслушать мою речь с должною серьёзностью, иначе как бы чего не вышло. Кого же пугает пламенная патриотическая речь, кому не нравится, тот может не слушать и выйти. (Потирает нос.)

Особенно прошу внимания присутствующих здесь господ историков, кои могут почерпнуть из моей речи много полезных сведений. Если сравнить уровень жизни среднего сакса в одна тысяча пятидесятом году с уровнем жизни его же в году одна тысяча сто восьмидесятом… Э…

Когда я говорю речи, то имею обыкновение тереть нос, но вы не обращайте внимания; это от волнения. Я очень нервный человек, вообще говоря, а нос потираю с пятнадцатого июля тысяча сто девяносто пятого года, с того самого дня, когда папа впервые показал мне вещий сон. Он мне постоянно показывает такие сны, а иногда говорит со мной голосами. Впрочем (поглядев на солнце), ввиду недостатка времени, не станем отклоняться от предмета нашей речи.

Надо вам заметить, что батюшка мой уже не первый век содержит в Шервуде пансион, то есть не то чтобы пансион, но так, нечто вроде. Между нами говоря, батя любит поскорбеть об угнетённых и обездоленных, которые ждут помощи, но у него самого кое-что припрятано; насчёт денег не знаю, зато в памятной стреле серебра будет фунта два, не меньше, у меня же ни пенни за душой, ни гроша — ну, да что толковать!

В Шервудском пансионе я состою заведующим хозяйственной частью. Я набираю людей, выслеживаю проезжих, привечаю обиженных, слежу за невзгодами крестьян, добываю оленину, планирую налёты на шерифские обозы и меню за ужином… Третьего дня я должен был отбить у ноттингемского шерифа повозку с деньгами, чтобы раздать крестьянам. Ну-с, одним словом, у шерифа оказалось слишком много солдат. Крестьяне обиделись. Что прикажете с ними делать? Прихожу к папе, спрашиваю, как быть. А он мне: «Целься снова!». И про лист, гонимый ветром. Про меня, то есть. Он, когда бывает в духе и прорицает, зовёт меня так: лист, гонимый ветром. А какой я лист? А он всегда в духе и напускает туман.

Но, однако (смотрит на солнце), мы заболтались и несколько уклонились от темы. Будем продолжать. Хотя, конечно, вы охотнее прослушали бы теперь романс, или какую-нибудь этакую балладу. (Запевает.) «Мы не моргнём в пылу сраженья глазом…» Не помню уж откуда это…

Между прочим, я забыл сказать вам, что в пансионе моего батюшки, кроме заведования хозяйством, на мне лежит ещё обучение новобранцев и организация танцев по народным праздникам. За танцы папа требует брать отдельную плату продуктами, хотя танцы провожу тоже я. Самые большие танцы у нас в мае. И папу я повстречал как раз накануне мая. Вот потому-то, вероятно, и жизнь моя такая неудачная, что суждено вечно маяться… Ну, да что толковать! Желающие поступить в Шервудский пансион могут застать папиного секретаря, то есть, меня, во всякое время. Всех готов принять в нашу лесную вольницу. Кто желает?

Пауза.

Никто не желает?

Пауза.

Досадно. Вот она, маета! Ничто мне не удаётся, постарел, поглупел… Вот говорю я речь, на вид я весел, а самому так и хочется крикнуть во всё горло или полететь куда-нибудь за тридевять земель. И пожаловаться некому, даже плакать хочется… Вы скажете: весёлые ребята… Что ребята? Я говорю им, а они только смеются… У меня шесть соратников… Нет, виноват, кажется, пять… (Живо.) Шесть! Пять мужчин и одна, с позволения сказать, леди. Милостивые государи! (Оглядывается.) Я несчастлив, я обратился в дурака, я ничтожество, но, в сущности, вы видите перед собой человека, счастливейшего в друзьях. В сущности, это так должно быть, и я не смею говорить иначе. Если б вы только знали! Я прожил в Шервуде тридцать три года, и, могу сказать, это были лучшие годы моей жизни, не то чтобы лучшие, а так вообще. Протекли они, одним словом, как один счастливый миг, собственно говоря, чёрт бы их побрал совсем. (Оглядывается.) Впрочем, папа, кажется, ещё не пришёл, его здесь нет, и можно говорить всё что угодно… Мне от него не по себе… ужасно не по себе, когда он на меня смотрит. Когда не смотрит — тоже.

Да, так вот я и говорю: друзья мои не покидают меня, вероятно, потому, что ничего, кроме Шервуда, в Англии не видели. А если бы и видели, то с нашей репутацией у властей ни в один город не войдёшь. Так мы и живём, никого не видя. К себе тоже никого не пригласишь по причине отсутствия крыши над головой… но… могу вам сообщить по секрету… (Подаётся вперёд.) В хорошую погоду мы приглашаем проезжих отобедать с нами королевской олениной. Господ рыцарей прошу брать с собой деньги на оплату ужина. А вот вина у нас почти не бывает. Жаль.

Надо вам заметить, пьянею я от одного кубка, и от этого становится хорошо на душе и в то же время так грустно, что и высказать не могу; вспоминаются почему-то молодые годы, и хочется почему-то бежать, ах, если бы вы знали, как хочется! (С увлечением.) Бежать, бросить всё и бежать без оглядки… куда? Всё равно куда… лишь бы бежать от этой дрянной, пошлой, дешёвенькой жизни, превратившей меня в старого, жалкого дурака, старого жалкого идиота, бежать от этого глупого, напыщенного, самовлюблённого болтуна, оленерогого папеньки, который мучил меня тридцать лет и три года, бежать от его пойла, от его тумана, от мешков из-под розданных денег, от всех этих пустяков и пошлостей… и остановиться где-нибудь далеко-далеко в поле и стоять под деревом, столбом, огородным пугалом, под широким небом, и глядеть всю ночь, как над тобой стоит тихий, ясный месяц, и забыть, забыть…

О, как бы я хотел ничего не помнить!.. Как бы я хотел сорвать с себя этот подлый, старый капюшон, в котором я тридцать лет назад встретил папаню и услышал его речи об угнетённых в смердящей тьме… (срывает с себя капюшон) в котором постоянно граблю проезжих и заговариваю зубы крестьянам… Вот тебе! (Топчет капюшон.) Вот тебе! Стар я, беден, жалок, как эта разорванная рубашка… (Распахивает поседевшую грудь.) Не нужно мне ничего! Я выше и чище этого. Я был когда-то молод, умён, мечтал, считал себя человеком… Теперь мне не нужно ничего! Ничего бы кроме покоя… кроме покоя! (Поглядев в сторону, быстро надевает капюшон.)

Однако из-за кустов тянет туманом… Это папа. Вон и рога его торчат… (Смотрит на солнце.) Уже прошло время… Если спросит он, то, пожалуйста, прошу вас, скажите ему, что речь звучала вдохновенно… что лист гонимый, то есть я, держался с достоинством. (Смотрит в сторону, откашливается.) Он смотрит сюда… (Возвысив голос.) Исходя из того положения, что норманнское завоевание ничего хорошего саксам не принесло, брать с них пример ни в каком случае не следует, и я позволю себе, некоторым образом, надеяться, что эта моя речь «против норманнов» принесёт свою пользу. Я всё сказал. (Кланяется и величественно уходит.)